22 октября 2020 года исполняется 95 лет со дня рождения поэта Е. М. Винокурова. Он был в числе юных призывников Великой Отечественной. 18-летними поставленные командирами взводов, ввинченные по самые пилотки в оборонительные рубежи Отчизны, вбитые крепкими гвоздями в оплот будущей великой Победы. Совсем мальцы, но какая сила. Пропахшие порохом, контуженные, толком недоучившиеся, но – уже поэты, мудрецы, пророки…

Книги стихов Евгений Винокуров называл мощно и всеобъемлюще: «Бытие», «Ипостась», «Слово», «Метафоры», «Характеры», «Ритм»… Этот истрёпанный войной щуплый двадцатилетний младший лейтенант принёс с собой с войны в пропылённом вещмешке глубокое осознание Бытия, спрессованное до неимоверной плотности в короткие, плотные, яркие и пронзительные строки:

«В шинельке драной,

Без обуток

Я помню в поле мертвеца.

Толпа кровавых незабудок

Стояла около лица.

Мертвец лежал недвижно,

Глядя,

Как медлил коршун вдалеке…

И было выколото

«Надя»

На обескровленной руке».

В каждой строчке, в каждом слове - точная метафора, готовая сжечь книжные страницы. Без грохота орудий и пулемётной пальбы, лишённая лязга гусениц и миномётного воя, война вышла из-под пера юного окопного поэта во всей своей ужасающей нечеловечности, отвратительной бессмысленности, обрамлённая посмертным приговором – не забывать.

Если в дальнем пути я не выдержу раньше,

Упаду головой на дорожный ледок,

Ты не рви мне, товарищ, застёжки на ранце,

Дай мне той, позабывшейся, песни глоток!

Перед смертью на горле натянутся жилы,

Я одними губами поймаю куплет.

И привстану. И, слабый, найду в себе силы,

И махну уходящему взводу вослед…

Его стихотворение «Москвичи» (1953), положенное на музыку А. Эшпаем, известно нам, как песня «Серёжка с Малой Бронной».

В неизменной серой кепке, тучный, сосредоточенный, он был сдержан, даже суховат. Писал, учил, редактировал, вспоминал, думал…

Снегом густым

Замело,

Забуравило.

Ничего не разобрать

Добром.

А зимы ещё не было,

Просто набело

Осень была переписана ноябрём.

А зимы ещё не было,

Просто неистово

Ветер врезался в глубь сосняка…

Я обмотки разматывал,

Словно перелистывал

Страницы солдатского дневника.

Винокуров избегал публичности – не читал стихи со сцены, как шумные шестидесятники. «Как раз передо мной, – рассказывал он, – один графоман читал «с выражением» свои невероятно «чувствительные» стихи. В последнем стихотворении, где говорилось, что его настигла пуля и что он, окровавленный, упал на землю, для пущего эффекта, он в заключение, действительно, упал на пол. Что было с залом! Публика ревела от восторга! Мне было так стыдно! И за этого графомана, и за людей в зале, и за то, что я тоже в этом участвую. Ну, как можно было после этого читать стихи?»

Весною новой новая трава

Не знает ничего о прошлогодней.

Ей память для чего? Она жива, –

Ей хорошо без прошлого. Свободней.

А мне-то как: забрёл в дремучий лес

Воспоминаний и не выйду к свету…

Мир прошлого! Да он давно исчез!

Его на самом деле нету!

Был, да пропал, подобно миражу.

Прошло с тех пор уж лет пятнадцать этак…

А я брожу в густом лесу, брожу

С рубцами на лице от бьющих веток.

«Как мне повезло, что я поэт.  Я могу целый день, целую жизнь ничего не делать, просто сидеть дома, читать, думать, писать стихи. Не представляю себе, как бы я каждый день ходил на службу к определенному часу? Нет, никем бы я не мог быть – только поэтом!» Все стены его кабинета были уставлены книжными полками с прекрасными книгами. На столе -раскрытая книга, часто не одна. Читал он медленно, размышляя над каждой фразой, делая пометки на полях. С особым интересом – книги по философии, истории, мемуары. Когда вошел в моду Валентин Распутин, Винокуров заинтересовался, чем же так сильно увлечена литературная публика. Купил в писательской лавке только что вышедшую книгу Распутина и сел читать. «Открыл первую повесть – мужик ищет под лавкой топор; читаю страницу – ищет, читаю вторую – ищет. Стало скучно, закрыл книжку и поменял на Шопенгауэра. Так и не знаю, нашел он топор или нет».

Мягкий по натуре человек, он помогал каждому, кто догадывался его попросить: давал рекомендации в Союз писателей, устраивал публикации в журналах, направлял на семинары молодых литераторов. Но был невероятно закрытым для случайных людей.

Рассказывал об одном из своих друзей – известном, широко издающемся писателе, а значит, очень обеспеченном человеке: «Всё время жалуется, что опять где-то ему не доплатили, опять нет денег. Мне надоело, и как-то в ответ на его бесконечные жалобы я говорю:

– Слушай, если дело обстоит так ужасно, дети плачут, кормить их нечем – плюнь на всё! Пропади всё пропадом! Сними деньги со сберкнижки! Но только с одной – не нужно со всех! Не надо безумствовать!»

Он говорил жене, дочери «врага народа»: «Что бы ни случилось, я останусь с тобой. Я пойду за тобой и в ссылку». А сам боялся остаться один:

Боюсь гостиниц. Может, потому,

Что чувствую, что в номере когда-то

Остаться мне случится одному.

Навеки. В самом деле. Без возврата.

Зато в ЦДЛ Евгений Михайлович любил бывать без жены; Евтушенко по этому поводу оставил крылатую строфу:

И вот — глава кутил и бедокуров,

Забыв семью, как разговор пустой,

Идет мой друг — Евгений Винокуров,

Из всех женатых — самый холостой.

Но это не мешало ему любить одного-единственного человека:

Присядет есть, кусочек половиня,

Прикрикнет: «Ешь!» Я сдался. Произвол!

Она гремит кастрюлями, богиня.

Читает книжку. Подметает пол.

Бредет босая, в мой пиджак одета.

Она поет на кухне поутру.

Любовь? Да нет! Откуда?! Вряд ли это!

А просто так: уйдет – и я умру.

Через одиннадцать лет жена ушла. А он размышлял об отношениях между мужчиной и женщиной: «Человек женится, все равно что надевает новую рубашку. Рубашка красивая, цвет ему идет, ткань мягкая – всё хорошо, только в одном месте чуть трет воротничок. Но это пустяк – ведь всё остальное так удачно! Но через некоторое время воротничок уже так натер шею, что терпеть становится невозможно – забываешь, и что рубашка красивая, и что ткань мягкая, и что все вокруг мечтают о такой же. Хочешь одного: снять ее немедленно и избавиться от проклятого воротничка. Всё остальное не важно!»

О жизни Евгений Михайлович говорил так: «Это как пальто: важно правильно застегнуть его на первую же пуговицу – тогда и всё оно застегнется как надо. А если первую же пуговицу застегнуть не так, всё и дальше пойдет наперекосяк. Вся жизнь».

Он не дотянул до семидесяти. Ушел в перестроечную смуту, оставив после себя уйму книг: своих любимых авторов – на стеллажах домашней библиотеки, и собственных стихов – в домашних библиотеках тысяч россиян.

Я когда-нибудь снимусь над молом,

С облаками где-то вдалеке,

Я хочу запомниться весёлым,

С веткою какой-нибудь в руке.

Чтоб кричали чайки над заливом,

Чтобы ветерок его рябил.

Я хочу запомниться счастливым,

Тем, каким я никогда не был.

Чтоб за кипарисом белый город

Виден был вдали едва-едва,

Чтобы был распахнут белый ворот:

Дескать, всё на свете - трын-трава!

Чтоб контрастно вышла бы при свете

Тень от улетающих волос...

Вот таким я жить хотел на свете,

И таким мне быть не удалось.